Антоничева М. Ю. Набоковский миф России: от фактуальности к фикциональности // Филологические этюды: Сборник статей молодых ученых. Саратов: Изд-во Латанова В. П., 2005. Вып. 8. Часть I-II. С. 107-111.
В интервью А. Герен 1959 года на вопрос журналиста: «Вы вернетесь в Россию?» В. Набоков ответил: «Нет. Никогда. С Россией покончено. Это сон, который мне приснился. Я придумал Россию. Все кончилось очень плохо. Вот и все.» [Набоков о Набокове и прочем, 2002. С. 84].
Писатель-эмигрант, вынужденный, подобно большинству современников, покинуть свою родину, он уже тогда понимал, что возвращаться некуда: «Я никогда не вернусь, по той простой причине, что вся Россия, которая мне нужна, всегда при мне: литература, язык и мое собственное русское детство» [Набоков, 1999. С. 139].
Именно совокупность этих трех элементов позволила Набокову сформировать в своих произведениях идеальный хронотоп «родной страны» («взаимосвязь временных и пространственных отношений» [Бахтин, 1975. С. 234]), или, миф России (который понимается через переносное его значение – «вымысел»: «художественная конструкция возможной действительности» [Шмид, 2003. С. 24], возникновение и художественная реализация которого стала предметом данного исследования.
Нельзя не отметить актуальность контрастного противопоставления России – Родины (как страны детства, прошлого, всего того, что Набоков потерял с утратой Родины, но попытался заново обрести на чужбине, ставшей ему новым пристанищем: дом, семью, язык) и Советской России – «полицейского государства», олицетворявшего для писателя все формы индивидуальной несвободы (Ю. Левин характеризует ее пространство как «опасное» и более чуждое протагонисту, чем пространство чужбины). Под Россией в данной работе понимается хронотоп России – Родины или хронотоп «родной страны».
Фактуальной основой набоковского мифа России становится воспоминание (см. его замечание в «Предисловии к роману «Король, дама, валет»: «Человеческая влажность», которой пропитан мой первый роман «Машенька» <…> была там совершенно уместна <…>. Герои-эмигранты, которых я выставил напоказ в витрине, были до того прозрачны на взгляд той эпохи, что позади них можно было легко рассмотреть ярлычки с их описанием. К счастью, надписи были не довольно разборчивы, но у меня не было никакого желания продолжать пользоваться методом, свойственным французской разновидности «человеческого документа» <…>.
В стадии постепенного внутреннего высвобождения (я тогда еще не открыл или еще не осмеливался использовать те совершенно особые приемы воспроизведения исторической ситуации, которые я применил десятью годами позже в «Даре»), независимость от всяких эмоциональных обязательств и сказочная свобода, свойственная незнакомой среде, соответствовали моим мечтам о чистом вымысле» [Набоков, 1999. С. 64]. Уместным здесь оказывается замечание И. Бродского о том, что «Воспоминание всегда почти элегия: ключ его, грубо говоря, минорен, ибо тема его и повод к нему – утрата <…>…и воспоминание, и стихотворение суть формы реорганизации времени: психологически и ритмически» [Бродский, 1998. С. CXII].
Причем мифу России оказывается близка «тройная формула человеческого бытия», которая возникает в «Даре» как цитата из «Очерков прошлого» А. Н. Сухощокова: «невозвратимость, несбыточность, неизбежность» [Набоков, 1999-2000. Т.4. С. 281-282].
При этом сам процесс воспоминания уподобляется у Набокова реконструкции, воссозданию, своеобразному акту со-творчества (Ганин, «подобно Богу, воссоздавал погибший мир»). Хотя, существует и иной взгляд на природу набоковского воспоминания: «Постоянное, почти нарочитое, обращение Набокова к своему детству, – некоей laterna magica, откуда исходят на свод судьбы, как на купол планетария, созвездия жизни, — воспринимается критикой своеобразной самоцелью. В Мильтоновой традиции детство оказывается некоторым «потерянным раем» Набокова, из которого он строил концентрические круги своей судьбы. Однако не было ли детство лишь полустанком к «сокровищу» Набокова? Как говорил Хью Персон, «босым, но не как в детстве, а как ДО детства» [Шульман].
Хронотоп «родной страны» представлен у Набокова в романах «Машенька», «Подвиг», «Дар», «Ада», а также в книге воспоминаний «Другие берега». Сформировался он уже в первом романе «Машенька»: Россия возникает здесь как воспоминание (идеальное прошлое). При этом хронотоп «родной страны» является организационным центром основных сюжетных событий романа. Автор совмещает в воспоминании протагониста равнозначные для обоих (автора и протагониста) категории идеального (возлюбленная, Родина) и отказ от встречи с возлюбленной прочитывается как прощание с Родиной.
С другой стороны, совмещение образов возлюбленной и Родины объясняет не-встречу героев иным способом: в романе (как в образной структуре – картина Бёклина — аллюзия к потонувшей Атлантиде, так и в речи героев – «Чем вы тогда были, Алексей Иванович?» [Набоков, 1999-2000. Т.2. С.63]) актуализируется тема гибели, исчезновения прошлого, отсюда – невозможность возродить то чувство, которое герои испытывали на Родине. Особенностью набоковского хронотопа «родной страны» становится неизменность: это идеальное пространство России начала 20 века, возвращение куда невозможно.
«Громадный поток интеллигенции, составивший столь заметную часть общего Исхода из Советской России в первые годы большевистской революции, сегодня кажется скитаниями какого-то мифического племени, чьи иероглифы я извлекаю теперь из праха пустыни <…>. Этого мира больше нет», — пишет Набоков в «Предисловии к английскому переводу романа «Дар» [Набоков, 1999. Т.1. С.50]. С Родиной «…связано `совершеннейшее, счастливейшее детство` и `счастливая юность` и ностальгия в собственном смысле слова смешивается с ностальгией по прошлому» [Левин, 1990. #XXVIII (1). С.50].
Таким образом, двумя ключевыми категориями хронотопа «родной страны» у Набокова становятся завершенность и неизменность. В «Подвиге» хронотоп «родной страны» окончательно мифологизируется: подвигом оказывается уход протагониста в сказочное пространство. Значимым становится совмещение хронотопа «родной страны» с выдуманной героем Зоорландией: возвращение героя на родину, «…символом которой служит лесная тропинка на детской картинке» [Левин, 1990. #XXVIII (1). С.60] возвращение в мечту иллюзорно, поэтому Мартын, оказавшись в пространстве идеального прошлого для всех остальных героев, а также читателя, просто исчезает («Мартын словно растворился в воздухе» [Набоков, 1999-2000. Т.3. С.247] ).
Несколько иначе реализуется хронотоп «родной страны» в «Даре», поскольку особенностью романа является то, что «…именно творчество оказывается у Федора Константиновича (Ф. К.) эквивалентом `пересечения границы`, `ухода` в Р<одину>» [Левин, 1990. #XXVIII (1). С.60]. Иными словами, герой находит способ преодолеть пространственно-временную границу. И этим способом становится вымысел, основная мирообразующая категория в романе. Он, по замечанию М. Липовецкого, «…неотделим от личностной неповторимости и, следовательно, есть прямая материализация духовной свободы» [Липовецкий, 1999. Т.1. С.647] героя, дающей ему возможность обрести Родину.
Таким образом, воспоминание о реальных событиях (прошлое автора) и реально существовавшей стране становятся лишь поводом, основой, которую Набоков использует для создания собственного узора действительности, но не как миметического процесса, а в качестве своеобразной канвы, образующей индивидуальный набоковский миф России, а также авторский миф-судьбу (Интересным в данном контексте является замечание В. Даля о длительности процесса воспоминания [Даль, 2002. Т. 1. С. 256]).
Единственной возможностью вернуться на родину оказывается для автора и его персонажей вымысел («выдумка, открытие, изобретение» [Даль, 2002. Т. 2. С. 298]: «Я не знал американских двенадцатилетних девочек, и я не знал Америки: я должен был изобрести Америку и Лолиту. Мне понадобилось около сорока лет, чтобы изобрести Россию и Западную Европу» [Набоков о Набокове и прочем, 2002. С. 135].
Своеобразным лейтмотивом в «Даре» становятся строки Годунова-Чердынцева, актуализирующие роль вымысла, как для протагониста, так и для его создателя: « Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо; как родине, будь вымыслу верна <…>. О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена» [Набоков, 1999-2000. Т.4. С. 337-357] и коррелирующие с пушкинскими: «Над вымыслом слезами обольюсь».
«Другие берега» иллюстрируют стремление писателя сохранить воспоминание о Родине в качестве своеобразного артефакта, поскольку автобиография для Набокова – это, прежде всего, художественное произведение («…она является в первую очередь литературным произведением, и то обстоятельство, что это автобиография, право же, совершенно не существенно» [Цит. по: Маликова М. В. Набоков: Авто-био-графия. СПб., 2002. С.17].
В «Других берегах» в наибольшей мере проявляется взаимосвязь категорий фактуальности и фикциональности, воспоминания и вымысла, формирующих автобиографический модус письма, который реализуется в «наложении на подробное зрительное воспоминание и наименование вещей прошлого (равно ландшафтов и людей) авторской художественной «монограммы», «стиля», «оптики». Ландшафт прошлого <…> в случаях писательской удачи, становится «фотогенетичным», т. е. ауратизируется дополнительным личным аффективным значением <…>. Но при этом эстетическое «пэттернирование» реальности прошлого, превращение ее «вещей» в «фигуры смысла» приводит к значительной дереализации прошлого, его умертвлению, превращению «ландшафта» в «мираж» [Маликова, 2002. С. 137].
Необычной в данном контексте предстает дальнейшая трансформация хронотопа «родной страны» в романе «Ада». Специфика его заключается в том, что автор совмещает черты России с чертами Америки и Европы, привносит фантастические элементы и, таким образом, создает некую альтернативную реальность Антитерры – пространство текста. Актуализируется и смешение времен (прошлое – настоящее – будущее). Контаминации в тексте присутствуют на уровне топографии (смешение названий городов, например: Акапульково = Акапулько + Пулково), на языковом уровне (совмещение английского, русского и французского языков), а также как контаминация примет прошлого и настоящего с элементами фантастики (например, ковром-самолетом), что формирует вневременной характер происходящего.
К тому же, в «Аде» актуализируются такие эпические черты хронотопа «родной страны», как: «абсолютная завершенность и замкнутость» («черта ценностно-временного эпического прошлого»), а также эпическая дистанция, обусловленная тем, что «эпический мир завершен сплошь и до конца не только как реальное событие отдаленного прошлого, но и в своем смысле и своей ценности: его нельзя ни изменить, ни переосмыслить, ни переоценить. Он готов, завершен и неизменен и как реальный факт, и как смысл, и как ценность» [Бахтин, 1975. С. 459 – 460], присущие ему изначально. Это связано прежде всего с жанром романа, предполагающим небуквальное прочтение и представляющим собой пародию на эпическое повествование (подзаголовок романа указывает нам на жанр, который становится предметом пародии – «Семейная хроника»).
Если говорить о трансформации хронотопа «родной страны», то стоит отметить усиление абстрактности в образе России, что связано с тенденцией к совмещению этого образа с элементами сказочного и фантастического. Такую трансформацию можно объяснить движением писателя от модернизма, с присущими ему минимальными связями с объективной реальностью, а также нежеланием рассматривать искусство как средство познания общества и истории, к постмодернизму, с присущим ему свойством воспринимать мир как текст, пародийным модусом повествования, множественностью интертекстуальных связей и эклектизмом (в данном случае – пространственно-временным).
Таким образом, в художественной практике Набокова хронотоп «родной страны» предстает как миф России с присущими ему чертами неизменности, завершенности и пространственно-временной дистанцированности, а также тенденцией к абстракции и привнесению элементов сказочного и фантастического за счет усиления роли вымысла. Можно сказать, что художественная практика В. Набокова ориентирована на создание мифа России.
Преобладание вымысла над фактуальностью воспоминания обусловлено «снятием внешней референтности, ослаблением непосредственного соотнесения с реальностью» [Шмид, 2003. С. 37]: для Набокова миф России аксиологичен, он представляет собой систему ценностей писателя и живет в его сознании, а также в сознании читателя как завершенное прошлое. Как отмечал сам автор: «Думаю, дело тут в любви: чем больше вы любите воспоминание, тем более сильным и удивительным оно становится» [Набоков о Набокове и прочем», 2002. С. 120].
Литература:
Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
Бродский И. Письмо Горацию. М.: Наш дом, 1998.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, М., 2002. Т. 1.
Левин Ю. И. Биспациальность как инвариант поэтического мира В. Набокова // Russian Literature (Amsterdam). 1990. #XXVIII (1)
Липовецкий М. Эпилог русского модернизма (Художественная философия творчества в «Даре» Набокова) // Набоков В. В.: Pro et contra: Личность и творчество В. Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 1999. Т.1.
Набоков В. В. Собрание сочинений русского периода: В 5т. СПб., 1999-2000.
Набоков В. В. Предисловие к английскому переводу романа «Дар» // Набоков В. В.: Pro et contra: Личность и творчество В. Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 1999. Т.1.
Набоков В. В. Предисловие к английскому переводу романа «Король, дама, валет» // Набоков В. В.: Pro et contra: Личность и творчество В. Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 1999. Т.1.
Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе. М.: Независимая газета, 2002.
Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003.
Шульман М. Набоков, писатель. (Цит. по: http://www.vavilon.ru/metatext/ps6/shulman6.html)