Антоничева М. Ю. Набоков и аллюзии

Антоничева М. Ю. Набоков и аллюзии // Заповедник (литературно-художественный Интернет-журнал). №61 (январь). 2005. С.6.

Одной из основных тем романа «Бесконечный тупик» является тема отца. Сюжетная линия, связанная с этой темой, очень четко вычленяется в структуре повествования, что позволило редакции журнала «Новый мир» объединить примечания именно по тематическому принципу при создании журнальной публикации отрывков романа (см. «Новый мир», 1992 № 9 – тема отца, 1992 № 11 – тема России; тематический принцип стал основным при отборе и публикации «Примечаний» в периодике).

Тема отца и сына порождает широкий аллюзийный ряд в романе. Но, на наш взгляд, актуальной является аллюзийная ориентация Галковского на роман В. Набокова «Дар» (на это указывает сам автор в примечании к № 409 с. 290[1]), особенности которой мы и попытаемся выявить в данной работе.

Первое, что связывает оба произведения – схожая композиционная структура. В роман Набокова органично включены стихи Годунова-Чердынцева, жизнеописание Чернышевского, рецензии, автобиографическое повествование об отце, а реальные герои сосуществуют в пространстве текста с вымышленными. «Бесконечный тупик» включает в себя совокупность различных компонентов: статьи, доклада (такова, на наш взгляд жанровая характеристика «Исходного текста»), примечаний (жанр которых так же трудно определить, как жанр розановских заметок), рецензий, письма и  предисловия. Как и в «Даре», герои романа сосуществуют в художественном пространстве с историческими персонажами.

К тому же, Одиноков и Годунов-Чердынцев, оказываются не только героями романа, но и его авторами: «Автор максимально воплощается в своем герое и перестает быть для него чисто внешней силой. Автор превращается в героя, а герой в автора» [1, с. 355]. По сути, процесс чтения для читающего роман совпадает с процессом написания произведения, так как создается впечатление, что роман творится на глазах. В силу этого, для обоих романов характерным приемом становится ироничное автореферирование: «Нам даже думается, что, может быть, именно живопись, а не литература с детства обещалась ему, и, ничего не зная о теперешнем облике автора, мы зато ясно воображаем мальчика в соломенной шляпе <…> Такова книжечка Годунова-Чердынцева» [3, c. 214]. И замечание М. Липовецкого о том, что «…процесс диалогической «авторизации» Федором Годуновым-Чердынцевым самого себя и составляет существо его творчества в целом; а развитее этого процесса организует сюжет “Дара”» [2, c. 649] оказывается применимо и к герою, и к сюжету романа Галковского.

С другой стороны, использование автором этого приема обуславливает подчеркнутую фикциональность произведения («…и промеж всего того, что говорили другие, что сам говорил, он старался, как везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так чтобы локти того служили ему подлокотниками и душа бы влегла в чужую душу, — и тогда вдруг менялось освещение мира и он на минуту действительно был Александр Яковлевич, или Любовь Марковна, или Васильев» [3, c. 222]; или замечание Одинокова: «Может быть, и отца кто-нибудь выдумал, а?» [1, c.147]).

С темой дара в обоих произведениях связана тема утраты отца. Единственной возможностью вернуть отца для Годунова-Чердынцева и Одинокова становится создание жизнеописания, фиксации своих воспоминаний, своеобразное воскрешение словом (значимость подобного рода предположений усиливается тем, что оба героя осознают собственный дар художника, способного «подобно Богу, воссоздавать погибший мир»).

Более того, обоим героям свойственно осознание того, что их отец не умер (см., например: «Отец не умер, не успокоился. Его плачущая тень бродит по земле, стучит в мое окно: «Сынок, где ты, помоги мне». А иногда кажется: он ласково улыбается, зовет меня», [1, c. 261]).

В данном контексте обращает на себя внимание такое свойство Одинокова, как осознание собственного дара, рефлексия по поводу которого отсылает нас к герою Набокова, испытывающему схожие переживания («Федор Константинович с тяжелым отвращением думал о стихах, по сей день им написанных, о словах-щелях, об утечке поэзии, и в то же время с какой-то радостной, гордой энергией, со страстным нетерпением уже искал создания чего-то нового, еще неизвестного, настоящего, полностью отвечающего дару, который он как бремя чувствовал в себе» [3, c. 277]), а через него, в роман Галковского включается и набоковский аллюзийный ряд, а именно – пушкинское стихотворение «Дар напрасный, дар случайный..».

Образ отца в обоих произведениях аллюзиен. У Набокова аллюзийный ряд связан с Пушкиным (например: «С голосом Пушкина сливался голос отца» [3, c. 280]), это идеал для Годунова-Чердынцева, пример абсолютной реализованности дара: «…я всего более любил в нем: его живую мужественность, непреклонность и независимость его, холод и жар его личности, власть над всем, за что он ни брался. Точно играючи, точно желая мимоходом запечатлеть свою силу не всем, он, там и сям выбирая предмет из области вне энтимологии, оставил след почти во всех отраслях естествоведения…» [3, c. 296])[2]. У Галковского же аллюзийный ряд связан с Набоковым, и, прежде всего, с образом отца Годунова-Чердынцева.

Специфика иронии Галковского заключается прежде всего в том, что она направлена на образ отца («Отец очень любил меня, но любовь эта была эгоистической и из-за его нелинейно-шахматного ума причиняла страдания. Доброта отца сочеталась с какой-то органической неспособностью проникнуть в чужой мир, понять его. <…> Отец это не просто дурак. Отец-дурак – это счастье. А вот не хотите ли отца ИДИОТА. <…> У отца была звериная потребность проникнуть в душу чужого человека и разворошить ее, разломать. Проистекало это не от чувства злобы (злобы не было, только озлобленность), а от какого-то наивного и холодно-инфантильного любопытства» [1, c. 108-109]).

Отец воспринимается иронически постольку, поскольку для автора существует ориентир, своеобразный идеал – образ отца в «Даре», не предполагающий иронию. Актуализация этого образа при имплицитном сопоставлении с образом отца Одинокова в романе Галковского указывает на «идеальное» автора, в силу чего и возникает ирония. Однако ирония не отменяет любви, в данном случае, эти категории не взаимоисключают друг друга, в чем, возможно, и заключается парадокс образа отца Одинокова и отношения к нему сына в романе.

 

Литература

  1. Галковский Д. Бесконечный тупик. М., Самиздат, 1998.
  2. Липовецкий М. Эпилог русского модернизма (Художественная философия творчества в «Даре» Набокова) \\ В. Набоков: Pro et contra: Личность и творчество В. Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей: Антология. Т.1, СПб., 1999. С. 643-666.
  3. Набоков В. Русский период. Собр. соч. в 5 тт. СПб. : Симпозиум, 2000. Т.4.

[1] «Кто я по сравнению с Набоковым, с Годуновым-Чердынцевым? – «Гадунов-Чадинцев». У него стройное, благородное детство – у меня хаотично разъятое, униженное, жалкое. У него светлая трагедия, гибель отца и потеря Родины, — у меня отец, умерший от рака мочевого пузыря, и низменное, ничтожное прозябание в десятистепенном государстве, в бессмысленной, раздувшейся с полпланеты замухрышечной Албании. У него юношеская любовь – у меня постыдная пустота. У него умная, любящая жена – у меня опять-таки ноль. Он гениальный писатель, я же ничтожество, «непризнанный гений». И все же сходство по миллионолетней прямой. Я в «Даре» люблю свою несбывшуюся жизнь, прекрасную, удивительную сказку-быль. Но извне все дешифруется как огромная карикатура на «Дар». Один из слоев пародийного пространства «Бесконечного тупика» ориентирован именно на это произведение Набокова» [1, c. 366 -367].

[2] См. замечание М. Липовецкого: «…Федор Константинович строит историю отца в непрерывном соотношении с пушкинским контекстом и ритмом <…> и множество нитей соединяет для Федора Константиновича судьбу и стиль жизни двух поистине родных для него людей, начиняя с того, что «няню к ним взяли оттуда же, откуда была Арина Родионовна», и кончая тем, что отсутствие отца для Годунова-Чердынцева столь же значимо, как отсутствие Пушкина для России» (Липовецкий, 653).